Мы вязали полынные веники
и полы аккуратно мели,
а какие-то эники-беники
копошились в словесной пыли.

Если в старости к детству прислушаться,
то на жизнь потеряешь права:
всею тяжестью время обрушится
в непонятные эти слова.

Что ж, слова - не монеты, не ценники,
а хранилище вздохов и слез.
Что за "эники" ели вареники,
если "беники" делали "клец"?

Выручала волшебная палочка
тех, кому невозможно помочь,
и дурацкая эта считалочка
про матроса, ушедшего в ночь

***
В Хогхольмене звери
бродят в клетках по кругу
но всему прочему миру
ничуть их не жаль.
Мы тоже ходим по кругу,
но нас все жалеют
ведь мы называем это
свободой.

Хогхольмен – это зоопарк в Хельсинки

***
Забавно:
сперва она звонила ему
(каждый день).
Потом он звонил ей
(каждый день).
В конце концов
телефон уже звонил
сам по себе.

***
Я
снова
простудился
и вот сижу дома
за письменным столом
и чихаю стихами.
Бациллы простуды
и микробы поэзии
кишат по всей комнате
и мне трудно отличить
одни от других

Добавлено (14.10.2009, 17:33)
---------------------------------------------
Давеча рука случайно натолкнулась на сборник Байтова "Времена года". И я перечитал довольно-таки большую его часть.

* * *

Распили бревно – и там найдешь меня.
Мне вреда не причинит твоя пила.

Обе половинки распили бревна –
вновь найдешь меня без всякого вреда.

А попробуешь прибить к бревну гвоздем,
чтобы был уловлен я и уязвлен,
чтоб доступен был в любые времена –
глядь и нету ничего, кроме бревна...

Не грусти: вот свет, завязанный узлом.
Развяжи его – и вновь найдешь меня.

* * *

И лязг запоздалого лифта поет,
и мрачно танцует погодка
и ласково хриплое имя твое
бросает опять мне под окна.

Я волком бы выгрыз французскую речь,
которую слыша, волнуюсь.
Но чуть ты надела журнальную вещь,
невольно любуюсь, безумец.

– Парле ву франсе? – говорит Ланселот,
лоснясь обаянием тайны.
– Ихь шпрехе, – и давят картавых сирот
озлобленные альгемайны.

Они направляют грохочущий танк.
Но здесь я, почти невесомый,
невольно кончаю извилистый такт
на септиме невыносимой.

Ты снова прелестна, как цепкий паук,
спокойно идущий в атаку.
Застежка разомкнута ниже на пункт,
и ноги ложатся в октаву.

Я встречу твою изумленную брань,
когда своей собственной крови
бумажный, неровно обгрызенный край
ты встретишь в воскресшем микробе.

Какое мне дело? – Я выстелил пол
мохнатым гасителем ритма. –
Но кашель? но всё нарастающий спор
в кабине застрявшего лифта?...

– Парле ву франсе? – говорит Ланселот,
не слышный в толкучке и давке.
– Ихь шпрехе, – и давят картавых сирот
раздутые злобою танки.

Я выгрызу волком французскую речь,
которую слыша, волнуюсь.
Но чуть ты наденешь журнальную вещь,
невольно любуюсь, безумец.

И лязг запоздалого лифта поет,
и мрачно танцует погодка –
и треплет лохматое имя твое
под хриплые всхлипы фагота.
___________________________________________________

...И кто такие эти альгемайны?
Неужели речь идёт про Allgemeine SS? (И танки тут же крутятся.)

Добавлено (14.10.2009, 18:28)
---------------------------------------------
Ой, вот ещё про Байтова: о том, как он сломал руку, рассказывает его жена Света Литвак:
http://svetalitvak.livejournal.com/85449.html
Мне кажется, эта история многое проясняет в облике нашего города.
(А на одной из приведенных там фотографий случайно присутствуем мы с Леной. Правда, Лена закрыла рукой лицо.)

* * *

Виноградарь Тосканы,
Виноградарь Риохи,
Виноградарь Прованса!
Ты встаёшь спозаранку
И трудишься в поте лица,
Чтобы вырастить виноградину,
Что прикончит меня.

* * *

Один и тот же образ
детского счастья:
драма пряток и преследованья -
в подвалах,
в старой крепости,
на графских развалинах.
О, несчастные дети Лондона!
О, мой бедный сын!
Ни разрушенных замков,
ни цибули
в чужом огороде,
ни зари,
ни туманной,
ни юности.

* * *

Мне приснился эротический сон:
иду вечером
по незнакомой улице
и слышу сквозь
открытое окно,
как две пани
говорят по-польски.

* * *

И на прощание -
маленький поцелуй,
похожий на землетрясенье,
чтоб завтра радио сказало:
в районе города К. зарегистрирован подземный толчок
силой в... -
хотя бы на прощанье!..

Вот стих из классического цикла:

* * *

Покрыты пустые тенёта
Туманной завесой теней,
Размыты чернильные соты
Просёлочных чертежей.

Дождинка, летящая косо
На озеро, видное в ней,
Не ярче июльской, а просто
И слаще она и свежей.

Вдоль берега нежные сёстры
Вослед золотому листу
Пускают флотилии пёстрых,
Зелёную воду сосут.

Зачитанный справочник лета
Недолго листают и мнут
Порывы холодные ветра,
Случайно гулявшего тут.

Едва ли останется место
Вписать неоконченный стих
Сестёр отражённого леса
И призрачных и двойных.

Забыта ли старая школа,
Прилежно учившая их
Ботанике листиков жёлтых,
Фонетике веток сухих...

Вот более авангардный, чем-то напоминает Хармса:

* * *
Бонифацию

Вдоль бумажного листочка
Порыжелые края,
Две линеечки косые,
А восьмая - ни ..я.
Выходящие из точки,
Разноцветные кусочки,
Да круточки и верточки,
Угловые уголочки,
Если б видели родные
Тот кошмар, что вижу я!

(выступая вперёд)
Мы - бумажные листочки,
Выходящие из точки
Угловатых уголочков
В разноцветные края.
Мы не видим ни

(резко обрывая и выступая вперёд)
Мы - кусочки уголочков
Оттопыренных верточков,
Самодвинутых круточков
Через Ё от А до Я.

(громко, выступая вперёд)
Я - заверченная точка,
Супер-точка-одиночка.
Вот я, вот я... превращаюсь...

(уходит в боковую дверь направо)

А ещё я не видел больше ни у кого таких лихих палиндромов. Почему-то в этом игровом жанре обычно принято работать хмуро и всерьёз.

Откуда сопли? Да гадил по саду кто?

Ленин ел.

Уго, меньше ешь. - Не могу.

Чукча у кухни пояс шил ярок. У иконы слева платье метал Павел-сынок и укорял: - Ишь, сяо-пин, ху куа чкуч!

Нине браво! Каков, о каков Арбенин!

А муза рада музе без ума да разума.

И, напоследок, пример её визуальной поэзии, "Хоровод":
http://svetalitvak.livejournal.com/84585.html

Безусловно, это поучмтельнейшая
из всех загадок, из всех историй
о человеке:
она не загадывает нам: "любил - не любил",
но вопрошает: "хотел - не хотел".
Была ли хоть в одном его поступке Воля;
и если была, то чья.
Он мечтал возвыситься,
ему не нужно было для этого унижаться.
Он не мечтал попусту,
ибо знал: все, чему должно, скоро случится.
И все-таки:
мужество или корысть?..
благородство или смирение?..

...Возможно, самое интересное началось потом,
когда ничего уже не происходило в судьбе -
только в обожженном сознании.

Впервые встречаю поэта, который так злоупотребляет двоеточиями

Ода Федерико Гарсиа Лорке

Если бы я мог заплакать от страха в пустом, одиноком доме,
если бы я мог вырвать свои глаза и проглотить их,
я бы это сделал во имя твоего голоса — траурного апельсина,
во имя твоей поэзии, которая с криком вырывается из души.

Ибо во имя твоё красят в голубой цвет больницы,
и строятся школы и приморские улицы,
и отрастают перья у раненых ангелов,
и чешуёй покрываются врачующиеся рыбы,
и ежи возносятся на небо;
во имя твоё мастерские портных с их чёрными ширмами
наполняются кровью и тараканами,
во имя твоё надевают красные пояса, и убивают любимых поцелуями,
и наряжаются в белое.

Когда ты летишь, одетый в персиковую нежность,
когда ты смеёшься смехом риса, взметённого ураганом,
когда, перед тем как запеть, ты весь встрепенёшься,
вздрогнут губы, артерии, пальцы и веки,
я готов умереть во имя твоё,
я готов умереть во имя багровых озёр,
на которых ты живёшь посередине осени
вместе с павшим конём и окровавленным богом;
я готов умереть ради кладбищ,
они ночью среди затопленных колоколов
текут со своими водами и могилами,
словно реки из пепла и праха,
реки переполненные, как больницы
ранеными солдатами, которых внезапно
воды смерти уносят вместе с надгробьями,
засохшими венками и погребальными маслами;
я готов умереть, лишь бы увидать тебя ночью,
когда ты стоишь и плачешь,
глядя, как мимо плывут тонущие кресты,
перед рекой мертвецов ты плачешь,
безудержно плачешь израненным сердцем,
плачешь плачем, и глаза твои переполнены
слёзами, слёзами, слёзами.

Если бы я мог ночью, затерянный в одиночестве,
собрать забвение, и сумрак, и дым
над поездами и пароходами
в чёрную воронку,
всасывающую пепел,
я бы сделал это ради того дерева, в котором ты ветвишься,
ради золотистых вод,
которые гнездятся в тебе,
ради вьюнка, обвившего твои кости,
который рассказывает тебе тайны ночи.

Города, пропитанные запахом мокрых луковиц,
ждут, когда ты пронесёшь свою хриплую песню,
и молчаливые корабли, нагруженные спермой, тебя преследуют,
и зелёные ласточки вьют гнёзда в твоих волосах,
и, кроме того, улитки и недели,
мачты, свёрнутые в клубок, и вишнёвые деревца
приходят в движение, когда появляются
твоя бледная голова с пятнадцатью глазами
и твой рот цвета запёкшейся крови.

Приди, я тебя увенчаю, юноша полный здоровья,
лёгкий, как бабочка, юноша чистый,
вечно свободный, как чёрная молния,
сегодня, когда никого не осталось на скалах,
давай побеседуем попросту о жизни твоей и моей:
для чего служат наши стихи, если не для росы?

Для чего служат наши стихи, если не для ночи вот этой,
когда острый кинжал нас пронзает, и не для этого дня,
не для сумерек этих и не для угла,
в котором готовится к смерти измученный дух человека.

И особенно ночью,
когда на небе множество звёзд,
и все они — в тёмной реке,
текущей под окнами дома,
в котором живут бедняки.
Кто-то умер у них, или, может,
они потеряли работу в конторах,
в больницах,
на шахтах;
повсюду изранены люди,
повсюду надежды и плач,
пока звёзды плывут в бесконечной реке,
в окнах плач,
и пороги изъедены плачем,
простыни и подушки пропитаны плачем,
плач накатывается, как волна, и захлёстывает половики.

Федерико!
Ты видишь мир, улицы,
уксус,
расставанья на пыльных перронах,
когда клубы последние дыма
уносятся в даль,
туда, где нет ничего —
только камни, разлуки и рельсы;
повсюду есть толпы людей, задающих вопросы,
на которые нету ответа,
есть кровавый слепец и отчаявшийся, и разъярённый,
и дерево слёз и колючек,
и разбойник, таскающий зависть с собой на плечах.

Такова она, жизнь, Федерико, и это дары,
которые может тебе предложить моя дружба,
дружба мужчины мужественного и печального,
ты сам уже многое в жизни постиг
и многое постепенно постигнешь.

ГРИБЫ ДОНБАССА

Донбасс весной тонет в тумане, и солнце прячется за сопками.
Поэтому нужно знать места,
нужно знать, с кем договариваться.

Это был рабочий бывшего насосного цеха,
мужик, потрёпанный алкоголизмом.
— Мы, — сказал при знакомстве, — рабочие насосного цеха,
всегда считались элитой пролетариата, ага, элитой.
В своё время, когда всё полетело к ебеням, много кто
опустил руки. Только не работники
насосного цеха, только не мы.
Мы тогда собрали независимые профсоюзы горняков,
захватили три корпуса бывшего комбината
и начали выращивать там грибы.

— Как грибы? — не поверил я.
— Так. Грибы. Хотели выращивать кактусы с мескалином, но у нас,
в Донбассе, кактусы не растут.

Знаешь, что главное, когда выращиваешь грибы?
Главное, чтоб тебя пёрло, точно, друг, — главное, чтобы пёрло.
Нас — пёрло, поверь мне, нас и сейчас прёт, возможно, потому,
что мы всё-таки элита пролетариата.

Ну, и, значит, что — мы захватили три корпуса
и высеяли наши грибы.
Ну, и там — радость труда, чувство локтя,
сам знаешь — это пьянящее ощущение трудовых свершений.
А главное — всех прёт! Всех прёт и без грибов!

Проблемы начались уже через пару месяцев.
У нас тут серьёзный район, сам видел,
недавно сожгли заправку, причём милиция
там всех и накрыла, они даже заправиться
не успели, так хотели её сжечь.
И вот одна бригада решила на нас наехать,
решила забрать наши грибы, ты представляешь?
Я думаю, на нашем месте каждый
прогнулся б, такой порядок — прогибаются все,
каждый в меру своего
социального
статуса.

Но мы собрались и подумали — хорошо, грибы — это хорошо,
но дело не в грибах, и не в чувстве локтя,
и даже не в насосном цехе, хотя это был аргумент.
Просто мы подумали — вот сейчас взойдёт урожай, вырастут
наши грибы, вырастут и, условно говоря, заколосятся,
и что мы скажем нашим детям, как мы посмотрим им в глаза?
Просто есть вещи, за которые ты должен отвечать, от которых
ты не можешь просто так отказаться.
Вот ты отвечаешь за свой пенициллин,
а я отвечаю за свой.

Одним словом, сошлись прямо на грибных плантациях. Там мы
их и повалили. И когда они падали на тёплые
сердца грибов,
мы думали —

Всё, что ты делаешь своими руками, работает на тебя.
Всё, что ты пропускаешь через собственную совесть, бьётся
в такт с твоим сердцебиением.
Мы остались на этой земле, чтобы нашим детям недалеко
было ходить на наши могилы.
Это наш остров свободы,
расширенное сознание
сельского хозяйства.
Пенициллин и Калашников — два символа борьбы,
Кастро Донбасса ведёт партизан
сквозь туманные грибные плантации
к Азовскому морю.

— Знаешь, — сказал он мне, — ночью, когда все засыпают
и тёмные почвы впитывают в себя туман,
я даже во сне чувствую, как земля движется вокруг солнца,
я слушаю, слушаю, как они растут —

грибы Донбасса, неслышные химеры ночи,
выходя из пустоты, вырастая из каменного угля,
пока сердца стоят, словно лифты в ночных домах,
грибы Донбасса растут, растут, не давая умереть
от тоски всем разуверившимся и пропащим,
потому что, чувак, пока мы вместе,
до тех пор есть кому перекапывать эту землю,
находя в её тёплых внутренностях
чёрный цвет смерти,
чёрный цвет жизни.

РУКА

В голубом цветении руку свою нахожу.
Такой пропажей была!
Безрукий ходил и смущенный отсутствием я
Ущербностью пятипалой
Одетый как влажным стыдом

Таким вот я был, и таким больше быть не хочу.

В цветении голубом обнаружил он руку свою.
Такой был недостающий!
Без тела лежала я в свете цветочном
В отдельность тюремную
Заключенная будто умерло время

Такой я была, и такой больше быть не хочу.

Отставленный циферблат,
Пропитанная земля,
Черное, будто небо, будто земля,
Развернись:

Зрачки отражают вращение голубое.

Значит, течение прочно,
Как десять пальцев двурукого,
Зрачковые отражения,
Цветение голубое.

Пусть же, нашедшие руки свои,
Идущие по течению,
Целые невозможно,
Бесстыжие и свободные,

Пусть же они,
Пусть же они -
будут.

ПЛОД

За столами вечерними нищие глина сухая их кожа
Места всем не хватает
Нищие трутся боками стучат как пустые кувшины
Плечи их острые пальцы указки стальные

Мне страшно, мой повсеместный, дай встать и уйти.

Бок, другого касаясь, трещит
Трещины в самую полость уходят
Трещины - нити времен
Нити прошедшего нити

Конца им не видно в будущем самом глубоком

Мне кажется будто внутри клубок заплетается
Страшно мне дай же встать и уйти

У меня есть такое внутри
Когда его называют
Оно выходит как плод и дарит и дарит

И дарит и дарит и дарит
Пока называют

А после уходит в возможность в самом молчании дышит
Чтоб выйти и отданным быть

Дай мне отдать этот тихий главный молчащий
Его дарил я и раньше

Ибо вот – недарители: нищая полая глина
Острые плечи пальцы указки стальные
Паутиной набитые лопающиеся от удара
Указательной сталью
Бесследно.

Мой повсеместный, дай же встать и уйти.

Вот – плод мой, в молчании дышит.
Назови же его.

Будь я огнем - спалил бы мир дотла.
Будь ветром - я б состряс его основы,
А будь водою - затопил бы снова.
Будь Богом - свергнул в ад, и все дела.
А стань я Папой - вот бы жизнь пошла:
Как простаков легко дурачить словом!
А королем - и править на готовом?
"На плаху всех от стара до мала!»

Но будь я смертью – я б к отцу явился.
Будь жизнью – прочь немедля б поспешил.
С мамашей точно б так распорядился…
А будь я Чекко – кем я есть и был, -
Я б с юными красотками водился,
А вам дурнушек и старух сулил.

Вот так и писал всё с яростной усмешкой.

Как поехал Исидор на флорентийский собор —
скопом передать всю свою паству папству, —
так и не вернулся Исидор до сих пор,
знает: надо быть ему от паствы опасну.

А в Москве зима не от большого ума.
Тут у нас людишки живут по привычке.
Разве с бодуна кому дадут тумака.
Да на Пасху ка’тают мальчишки яички.

Ходят кривоулочками, спустя рукава,
да на возке архимандрит какой сугроб раскимдарит.
Потчует блинами и квасом Москва,
только блядомыслия не благословляет.

Всяко змеесловие зловесно весьма, —
особливо на латыни оно как на ладони.
То-то на Москве темна завеса ума,
а широко и далеко видать с любой колокольни.

Как уехал Исидор на Флорентийский собор —
скопом передавать свою паству папству, —
так и не вернулся Исидор до сих пор:
всё готовит грозную острастку пространству.

Топчется — и деньги суёт — и сулит
тишь да гладь, да русские дали-широты.
В тригонометрических коридорах интриг
он берёт уроки надменья у Европы.

Сила pax romano — вся в надменьи одном.
Только ткнёшь — так палец в труху и проваливается.
А нашу ойкумену не замкнуть в окоём.
Скоро Исидора будем ждать к Масленице.

...............................................................................

Всех с праздником!

Про козлов:

Марина Цветаева

Вчера лишь нежила козла, -
Слиянье черного и белого,
А нынче я уж не мила -
"Мой козлик, что тебе я сделала?"

Вчера еще в ногах лежал,
Взаимно на него глядела я,
А нынче в лес он убежал -
"Мой козлик, что тебе я сделала?"

И серым волком в злом бору
Похищенное, похищенное,
Ты, счастие мое, ни тпру,
Ни ну - сожратое, сожренное.

И только ножки да рога,
Вот - ножки да рога успела я
Прибрать от зверского врага -
"Мой козлик, что тебе я сделала?"

Как жить теперь - в сухом огне?
Как в степь уйти заледенелую?
Вот что ты, козлик, сделал мне!
"Мой козлик, что тебе я сделала?"

1924 г. (А. Финкель)

Про собак:

Илья Эренбург
ГИБЕЛЬ СОБАКИ

Глав а первая.
в которой пока еще ничего не говорится и которая, в сущности, совсем не
нужна. Попутно читатель узнает о том, какие галстуки предпочитает старший
клерк фирмы "Плумдинг и Сын" Реджинальд Хавтайм.

Глава вторая,
пожалуй, немного короткая, но достаточно ясная. Здесь впервые
появляется патер Круцификс и его любимая собака.

Глава третья,
из которой читатель почерпает много полезных сведений. Так, например,
здесь неопровержимо доказывается тот важный факт, что у собак желудочный сок
вырабатывается независимо от вздорожания мясных продуктов на международном
рынке.
Именно этот факт послужил толчком к написанию

Главы четвертой.
где описывается печальная участь шнитцеля по-венски. предназначавшегося
на завтрак патеру Круцификсу. В этой главе патер должен убить собаку за
воровство, но убийство переносится в

Главу пятую,
на которую автор просит читателя перенести все свое внимание. Здесь
читатель убедится, что горячая любовь нередко переходит в такую же горячую
ненависть, когда к любви примешивается голод. Патер Круцификс убивает свою
собаку, съевшую шнитцель по-венски.

В главе шестой, и последней
повествуется о том, что эта глава, в сущности, не нужна, так же как и
первая, и что знаменитая хиромантка Фелиция Клистирстон предсказала автору,
что он умрет в 1999 году.

Берлин,
кафе "Швецер",
1925 г. (Э. Паперная)

Про Веверлеев:

Осип Мандельштам

Уже растоптана трава в лугах Эллады
и блещет ярко в небе Фаэтон
В прохладных рощах в полдень спят дриады,
и Пану самому слетает светлый сон

Широколистые не сеют тени клены,
лучам пылающим открыт песок аллей
Полуденным пыланьем утомленный,
купаться поспешил прекрасный Веверлей

Оставил верную он дома Доротею,
на тело голое навлек простой хитон.
Обул сандалии. Но, плавать не умея,
два легких пузыря берет с собою он.

Эмаль холодную он рассекает смело,
с разбегу в воду он ныряет головой
Но тяжелее голова, чем тело,
и, дивная, она осталась под водой.

Летят, как горлицы, стенанья Доротеи.
Спешит прекрасная, бежит, как легкий пух.
Но, ноги милого заметив средь аллеи,
несчастная, она окаменела вдруг.

Не для того ль ползли арбы веков в тревоге,
на мне столетия оставили свой след,
чтоб видел над водой я высохшие ноги
и на аллеях зрел я горестный скелет?!

И вновь вигилии ночные скорби множат, -
и наш век варварский, как бывшие, пройдет,
и снова бард чужую песню сложит
и, как свою, ее произнесет.

1916 г. (А. Финкель)