Римейк. В больнице (Б. Пастернак)

Болезнь состоялась в апреле, в конце,
премьерным аншлагом больницы.
В приёмном покое под мухой цеце
взялась за меня фельдшерица.

На ней, как паук, шевелился парик
и брови, конечно же, брови,
а нос с опозданьем, но всё же возник,
чтоб громко чихнуть на здоровье.

Я первые сутки лежал кое-как
под пыльным окном в коридоре.
Казалось, что лай поселковых собак
в моём начинается горле.

Окну полагался уральский закат,
но влез исковерканный тополь.
И нянечка делала матриархат,
умея ругаться и топать.

Всё рвался наружу какой-то нарыв,
к утру я почти что загнулся
и плакал всухую, про слезы забыв,
поэтому не захлебнулся.

Вода в батарее шумела, а дождь
вытягивал струи, как выи,
соструив мне шесть выразительных рож,
как могут лишь глухонемые.

Потом на каталке мы с телом моим
в операционной катались,
где было легко надругаться над ним,
и те, кто могли, надругались.

И с трубкой во рту, как подводный пловец,
лежал я на дне пробужденья,
и в маске стоял надо мною пиздец
нерусского происхожденья,

и в пятки трусливо сбежала душа,
проворно и даже умело.
Меня ж отстояло, на ладан дыша,
моё беззащитное тело.

О Боже, куда мне складировать боль?
Зашитый на скорые нитки,
я сутки её добываю, как соль,
промышленным способом пытки.

Ты требуешь просьбы. Вот я и прошу.
Не знаю чего, но прошу же.
Рулонной бумагой повязку сушу
и пробую сделать потуже.

И вот я лежу пред Тобой на спине,
живот прикрывая подушкой.
Я верю в Тебя, но не верю Тебе,
всё время боюсь потому что.

И мне открывается истины свет:
рассчитывать глупо на жалость,
прощенья не будет, его уже нет.
Оно и не предполагалось...

Владимир Высоцкий "Баллада о времени"

Замок временем срыт и укутан, укрыт
В нежный плед из зеленых побегов,
Но развяжет язык молчаливый гранит -
И холодное прошлое заговорит
О походах, боях и победах.

Время подвиги эти не стерло:
Оторвать от него верхний пласт
Или взять его крепче за горло -
И оно свои тайны отдаст.

Упадут сто замков и спадут сто оков,
И сойдут сто потов целой груды веков,-
И польются легенды из сотен стихов
Про турниры, осады, про вольных стрелков.

Ты к знакомым мелодиям ухо готовь
И гляди понимающим оком,-
Потому что любовь - это вечно любовь,
Даже в будущем вашем далеком.

Звонко лопалась сталь под напором меча,
Тетива от натуги дымилась,
Смерть на копьях сидела, утробно урча,
В грязь валились враги, о пощаде крича,
Победившим сдаваясь на милость.

Но не все, оставаясь живыми,
В доброте сохраняли сердца,
Защитив свое доброе имя
От заведомой лжи подлеца.

Хорошо, если конь закусил удила
И рука на копье поудобней легла,
Хорошо, если знаешь - откуда стрела,
Хуже - если по-подлому, из-за угла.

Как у вас там с мерзавцеми? Бьют? Поделом!
Ведьмы вас не пугают шабашем?
Но не правда ли, зло называется злом
Даже там - в добром будущем вашем?

И вовеки веков, и во все времена
Трус, предатель - всегда презираем,
Враг есть враг, и война все равно есть война,
И темница тесна, и свобода одна -
И всегда на нее уповаем.

Время эти понятья не стерло,
Нужно только поднять верхний пласт -
И дымящейся кровью из горла
Чувства вечные хлынут на нас.

Ныне, присно, во веки веков, старина,-
И цена есть цена, и вина есть вина,
И всегда хорошо, если честь спасена,
Если другом надежно прикрыта спина.

Чистоту, простоту мы у древних берем,
Саги, сказки - из прошлого тащим,-
Потому, что добро остается добром -
В прошлом, будущем и настоящем!

1975

Александр Башлачев "На жизнь поэтов"

Поэты живут. И должны оставаться живыми.
Пусть верит перу жизнь, как истина в черновике.
Поэты в миру оставляют великое имя,
затем, что у всех на уме - у них на языке.
Но им все трудней быть иконой в размере оклада.
Там, где, судя по паспортам - все по местам.
Дай Бог им пройти семь кругов беспокойного лада,
По чистым листам, где до времени - все по устам.

Поэт умывает слова, возводя их в приметы
подняв свои полные ведра внимательных глаз.
Несчастная жизнь! Она до смерти любит поэта.
И за семерых отмеряет. И режет. Эх, раз, еще раз!
Как вольно им петь. И дышать полной грудью на ладан...
Святая вода на пустом киселе неживой.
Не плачьте, когда семь кругов беспокойного лада
Пойдут по воде над прекрасной шальной головой.

Пусть не ко двору эти ангелы чернорабочие.
Прорвется к перу то, что долго рубить и рубить топорам.
Поэты в миру после строк ставят знак кровоточия.
К ним Бог на порог. Но они верно имут свой срам.
Поэты идут до конца. И не смейте кричать им - Не надо!
Ведь Бог... Он не врет, разбивая свои зеркала.
И вновь семь кругов беспокойного, звонкого лада
глядят Ему в рот, разбегаясь калибром ствола.

Шатаясь от слез и от счастья смеясь под сурдинку,
свой вечный допрос они снова выводят к кольцу.
В быту тяжелы. Но однако легки на поминках.
Вот тогда и поймем, что цветы им, конечно, к лицу.
Не верте концу. Но не ждите иного расклада.
А что там было в пути? Метры, рубли...
Неважно, когда семь кругов беспокойного лада
позволят идти, наконец, не касаясь земли.

Ну вот, ты - поэт... Еле-еле душа в черном теле.
Ты принял обет сделать выбор, ломая печать.
Мы можем забыть всех, что пели не так, как умели.
Но тех, кто молчал, давайте не будем прощать.
Не жалко распять, для того, чтоб вернуться к Пилату.
Поэта не взять все одно ни тюрьмой, ни сумой.
Короткую жизнь. Семь кругов беспокойного лада
Поэты идут. И уходят от нас на восьмой.

Андрей Макаревич "Паузы"

Давайте делать паузы в словах,
Произнося и умолкая снова,
Чтоб лучше отдавалось в головах
Значенье вышесказанного слова.

Давайте делать паузы в пути,
Смотреть назад внимательно и строго,
Чтобы случайно дважды не пройти
Одной и той неверною дорогой.
Давайте делать паузы в пути.

Давайте делать просто тишину,
Мы слишком любим собственные речи,
Ведь из-за них не слышно никому
Своих друзей на самой близкой встрече.
Давайте делать просто тишину.

И мы увидим в этой тишине,
Как далеко мы были друг от друга,
Как думали, что мчимся на коне,
А сами просто бегали по кругу.
А думали, что мчимся на коне.

Как верили, что главное придет,
Себя считали кем-то из немногих,
И ждали что вот-вот произойдет
Счастливый поворот твоей дороги.
Судьбы твоей счастливый поворот.

Но век уже как будто на исходе,
И скоро без сомнения пройдет,
А с нами ничего не происходит
И вряд ли что-нибудь произойдет.

Борис Гребенщиков "Серебро Господа моего"

Я ранен светлой стрелой - меня не излечат.
Я ранен в сердце - чего мне желать еще?
Как будто бы ночь нежна, как будто бы есть еще путь -
Старый прямой путь нашей любви.

А мы все молчим, а мы все считаем и ждем,
А мы все поем о себе - о чем же нам петь еще?
Но словно бы что-то не так,
Словно бы блеклы цвета,
Словно бы нам опять не хватает Тебя...

Серебро Господа моего...
Серебро Господа...
Разве я знаю слова, чтобы сказать о тебе?
Серебро Господа моего...
Серебро Господа...
Выше слов, выше звезд,
Вровень с нашей тоской...

И как деревенский кузнец, я выйду засветло.
Туда, куда я - за мной не уйдет никто.
И может быть, я был слеп,
И может быть, это не так,
Но я знаю, что ждет перед самым концом пути.

Серебро Господа моего...
Серебро Господа...
Разве я знаю слова, чтобы сказать о тебе?
Серебро Господа моего...
Серебро Господа...
Выше слов, выше звезд,
Вровень с нашей тоской...

Римейк. TRISTIA (О. Мандельштам)

Я научил щенка сосать мизинец,
и сладкой псинкой пахнет наша жизнь.
Как не назвать себя еманжелинец,
когда вокруг такой Еманжелинск.
Здесь над рекой в многоэтажной позе,
пока не наступает время гроз,
висит в неописуемом наркозе
сверкающее здание стрекоз.

Тут нет любви, но есть её приметы:
примятая неправильно трава
и мятный запах вкусной сигареты,
подброшенный траве позавчера.
Тут увлеченье старостью доходит
до фанатизма, и наоборот.
Тут что-то деньги делают в народе,
купив себе для этого народ.

Тут слишком широко глаза у бога
расставлены (почти как у щеглят),
поэтому на нас он смотрит сбоку,
и боком нам выходит этот взгляд.
Тут женщины изобретают кошек,
пока мужчины пестуют собак,
и нимбы из кровососущих мошек
над ними чуть рассеивают мрак.

Тут понаслышке знают скороспелки,
готовые вот-вот заматереть,
что пуповины отгрызают белки,
раскосые, наверное, как смерть.
Тут прилетают демоны ночные
и, втайне соревнуясь, кто скорей,
зализывают ямки теменные
младенцам, превращая их в людей.

Здесь, коль мужья во сне изменят позу
на подходящую, то жены тут как тут
заранее наплаканные слёзы
в глазницы спящим до краёв нальют.
И сны мужчин всплывают на поверхность
и образуют разноцветный лёд,
в котором может отразиться верность,
конечно, если не наоборот.

Деревья здесь сколочены из елей
(но иногда их делают из лип),
и метят территорию метели,
и снег скрипит, переходя на хрип.
Здесь расставанье — целая наука,
тем более что прямо надо мной
гнездо скрепляет ласточка-разлука
своей не отвратительной слюной.

Тут на людей совсем не смотрят птицы,
но по привычке всё ещё кричат,
тут сладко спят серийные убийцы,
которых так и не разоблачат.
Тут батюшка молоденький с амвона,
как песенки, поёт свои псалмы,
и девушки гуляют вдоль газона
по тротуару из гнилой сосны.

* * *
Как беспризорник вожделеет Крыма,
Так ничего не знаю, кроме
Твоей щеки, хранящей комья
Не крови, а чего-то свыше.
Как беспризорник вожделеет крыши,
Так ничего и слышать не желаю,
Солоноватым привкусом железа
Я засыпаю на твоей спине.
Спи, мне осталось только продышать,
Отважный воздух выдышать сквозь кожу,
Где скошен путь от ямки до плеча,
Доплачивая медью за молчанье,
Что метит в цель, но попадает мимо.
Так, темени уже не хватит нимба,
Но мелкая монета междуречья
Покроет все случайные расходы,
И только если ты меня расхочешь,
Я сразу перестану быть дождем,
Который вниз по глобусу стекает:
Как признанные ложными стигматы
С тобою мы в бесстыдстве заживем.

'Twere wholesomer for me that winter did
Benight the glory of this place,
And that a grave frost did forbid
These trees to laugh and mock me to my face;
But that I may not this disgrace
Endure, nor yet leave loving, Love, let me
Some senseless piece of this place be;
Make me a mandrake, so I may grow here,
Or a stone fountain weeping out my year.

Hither with crystal phials, lovers, come,
And take my tears, which are love's wine,
And try your mistress' tears at home,
For all are false, that taste not just like mine.
Alas ! hearts do not in eyes shine,
Nor can you more judge women's thoughts by tears,
Than by her shadow what she wears.
O perverse sex, where none is true but she,
Who's therefore true, because her truth kills me.

"Твикнамский сад" Джона Донна.

СТУЧАТ

Кто там кто
Никого
Это сердце мое так грохочет
Так бьется
Тишину заглушая
Сердце ждет тебя ждет не дождется
Но недвижная ручка дверная
Ручка мертвая
Ручка стальная
И мизинцем не шелохнет.

И вы совершенно не ошиблись! Защитила на 90! Сессия закрыта! Ура!

Busy old fool, unruly Sun,
Why dost thou thus,
Through windows, and through curtains, call on us ?
Must to thy motions lovers' seasons run ?
Saucy pedantic wretch, go chide
Late school-boys and sour prentices,
Go tell court-huntsmen that the king will ride,
Call country ants to harvest offices;
Love, all alike, no season knows nor clime,
Nor hours, days, months, which are the rags of time.

Thy beams so reverend, and strong
Why shouldst thou think ?
I could eclipse and cloud them with a wink,
But that I would not lose her sight so long.
If her eyes have not blinded thine,
Look, and to-morrow late tell me,
Whether both th' Indias of spice and mine
Be where thou left'st them, or lie here with me.
Ask for those kings whom thou saw'st yesterday,
And thou shalt hear, "All here in one bed lay."

She's all states, and all princes I;
Nothing else is;
Princes do but play us; compared to this,
All honour's mimic, all wealth alchemy.
Thou, Sun, art half as happy as we,
In that the world's contracted thus;
Thine age asks ease, and since thy duties be
To warm the world, that's done in warming us.
Shine here to us, and thou art everywhere;
This bed thy center is, these walls thy sphere.

Перевод, конечно, ни в какое сравнение не идёт, как и практически любой перевод Донна. Теперь я понимаю, насколько действительно важно читать произведения, и особенно поэзию, в оригинале.

Ты нам велишь вставать? Что за причина?
Ужель влюбленным
Жить по твоим резонам и законам?
Прочь, прочь отсюда, старый дурачина!
Ступай, детишкам проповедуй в школе,
Усаживай портного за работу,
Селян сутулых торопи на поле,
Напоминай придворным про охоту;
А у любви нет ни часов, ни дней
И нет нужды размениваться ей!

Напрасно блеском хвалишься, светило:
Смежив ресницы,
Я бы тебя заставил вмиг затмиться,
Когда бы это милой не затмило.
Зачем чудес искать тебе далёко,
Как нищему, бродяжить по вселенной?
Все пряности и жемчуга Востока -
Там или здесь? - ответь мне откровенно.
Где все цари, все короли земли?
В постели здесь - цари и короли!

Я ей - монарх, она мне - государство,
Нет ничего другого;
В сравненье с этим власть - пустое слово,
Богатство - прах, и почести - фиглярство.
Ты, Солнце, в долгих странствиях устало,
Так радуйся, что зришь на этом ложе
Весь мир: тебе заботы меньше стало,
Согреешь нас - и мир согреешь тоже.
Забудь иные сферы и пути:
Для нас одних вращайся и свети!

Я ему передам, он тоже большой кино-любитель кстати, не посоветуете ли, чего бы качнуть пока я здесь, для просмотра долгими зимними вечерами? Качаю с фрегата, соответственно выбор хоть и большой, но по качеству очень разнообразный, хотя вот Висконти и Феррери есть, т.е. наверное можно что-то хорошее ещё найти. Вопрос относится ко всем!

А рисунки у нас в паспарту и за стеклом, правда у нас висят работы его друзей и его мастера, а свои у него так валяются...

Рать беотийских мужей предводили на бой воеводы!
Аркесилай и Леит, Пенелей, Профоенор и Клоний. (495)
Рать от племен, обитавших в Гирии, в камнистой Авлиде,
Схен населявших, Скол, Этеон лесисто-холмистый;
Феспии, Грей мужей и широких полей Микалесса;
Окрест Илезия живших и Гармы и окрест Эритры;
Всех обитателей Гил, Элеон, Петеон населявших; (500)
Также Окалею, град Медеон, устроением пышный,
Копы, Эвтрез и стадам голубиным любезную Фисбу,
Град Коронею и град Галиарт на лугах многотравных;
Живших в Платее и в Глиссе тучные нивы пахавших;
Всех, населяющих град Гипофивы, прекрасный устройством; (505)
Славный Онхест, Посейдонов алтарь и заветную рощу;
Арн, виноградом обильный, Мидею, красивую Ниссу,
И народ, наконец, населявший Анфедон предельный.
С ними неслось пятьдесят кораблей, и на каждом из оных
По сту и двадцать воинственных, юных беотян сидело.

Град Аспледон населявших и град Миниеев Орхомен
Вождь Аскалаф предводил и Иялмен, Ареевы чада;
Их родила Астиоха в отеческом Актора доме,
Дева невинная: некогда терем ее возвышенный (515)
Мощный Арей посетил и таинственно с нею сопрягся.
С ними тридцать судов прилетели, красивые, рядом.

Вслед ополченья фокеян Схедий предводил и Эпистроф,
Чада Ифита царя, потомки Навбола героя.
Их племена Кипарисе и утесньш Пифос населяли;
Криссы веселые долы, и Давлис, и град Панопею; (520)
Жили кругом Гиампола, кругом Анемории злачной;
Вдоль по Кефиссу реке, у божественных вод обитали;
Жили в Лилее, при шумном исходе Кефисского тока.
Сорок под их ополченьями черных судов принеслося.
Оба вождя устроили ряды ополчений фокейских (525)
И близ бебтян, на левом крыле, ополчалися к бою.
Локров Аякс предводил, Оилеев сын быстроногий:
Меньше он был, не таков, как Аякс Теламонид могучий,
Меньше далеко его; невеликий, в броне полотняной,
Но копьеметец отличный меж эллинов всех и данаев. (530)
Он предводил племена, населявшие Кинос и Опус,
Вессу, Каллиар, и Скарф, и веселые долы Авгеи;
Тарфы и Фроний, где воды Воагрия быстро катятся.
Сорок черных судов принеслося за ним к Илиону
С воинством локров мужей, за священною живших Эвбеей. (535)
Но народов эвбейских, дышащих боем абантов,
Чад Эретрии, Халкиды, обильной вином Гистиеи,
Живших в Коринфе приморском и в Диуме, граде высоком
Стир населявших мужей, и народ, обитавший в Каристе,
Вывел и в бой предводил Элефенор, Ареева отрасль, (540)
Сын Халкодонов, начальник нетрепетных духом абантов.
Он предводил сих абантов, на тыле власы лишь растивших,
Воинов пылких, горящих ударами ясневых копий
Медные брони врагов разбивать рукопашно на персях.
Сорок черных судов принеслося за ним к Илиону. (545)
Но мужей, населяющих град велелепный Афины,
Область царя Эрехтея, которого в древние веки
Матерь земля родила, воспитала Паллада Афина,
И в Афины ввела, и в блестящий свой храм водворила,
Где и тельцами и агнцами ныне ее ублажают (550)
Чада Афин, при урочном исходе годов круговратных,-
Сих предводил Петеид Менесфей, в ратоборстве искусный.
С ним от мужей земнородных никто не равнялся в искусстве
Строить на битвы и быстрых коней, и мужей щитоносцев.
Нестор один то оспаривал, древле родившийся старец. (555)
С ним пятьдесят кораблей, под дружиною, черных примчав
Мощный Аякс Теламонид двенадцать судов саламинских
Вывел и с оными стал, где стояли афинян фаланги.
В Аргосе живших мужей, населявших Тиринф крепкостенный,
Град Гермиону, Азину, морские пристанища оба, (560)
Грады Трезену, Эйон, Эпидавр, виноградом обильный,
Живших в Масете, в Эгине, ахейских юношей храбрых,
Сих предводителем был Диомед, знаменитый воитель,
Также Сфенел, Капанея великого сын благородный;
С ними и третий был вождь, Эвриал, небожителю равный, (565)
Храбрый Мекестия сын, потомок царя Талайона.
Вместе же всех предводил Диомед, знаменитый воитель:
Семьдесят черных судов под дружинами их принеслося.
Но живущих в Микене, прекрасно устроенном граде,
И в богатом Коринфе, и в пышных устройством Клеонах; (570)
Орнии град населявших, веселую Арефирею,
Град Сикион, где царствовал древле Адраст браноносный,
Чад Гипересии всех, Гоноессы высокоутесной;

Илиада. Гомер. ПЕСНЬ ВТОРАЯ. Список кораблей. Пер. с древнегреч. Н. Гнедича

Дмитрий Быков.

Пейзаж для песенки Лафоре: усадьба, заросший пруд
И двое влюбленных в самой поре, которые бродят тут.
Звучит лягушечье бре-ке-ке. Вокруг цветет резеда.
Ее рука у него в руке, это означает "да".
Они обдумывают побег. Влюбленность требует жертв.
Но есть еще один человек, ломающий весь сюжет.
Им кажется, что они вдвоем. Они забывают страх.
Но есть еще муж, который с ружьем сидит в ближайших кустах.

На самом деле эта деталь (точнее сюжетный ход),
Сломав обычную пастораль, объема ей придает.
Какое счастье без угроз, какой собор без химер,
Какой, простите прямой вопрос, без третьего адюльтер?
Какой романс без тревожных нот, без горечи на устах?
Все это им обеспечит Тот, Который Сидит в Кустах.
Он вносит стройность, а не разлад в симфонию бытия,
И мне по сердцу такой расклад. Пускай это буду я.

Теперь это даже милей. Воистину тот смешон,
Кто не попробовал всех ролей в драме для трех персон.
Я сам в ответе за свой Эдем. Еже писах - писах.
Я уводил, я был уводим, теперь я сижу в кустах.
Все атрибуты ласкают глаз: двое, ружье, кусты
И непривычно большой запас нравственной правоты.
К тому же автор, чей взгляд прямой я чувствую все сильней,
Интересуется больше мной, нежели им и ей.
Я отвечаю за все один. Я воплощаю рок.
Можно пойти растопить камин, можно спустить курок.

Их выбор сделан, расчислен путь, известна каждая пядь.
Я все способен перечеркнуть - возможностей ровно пять.
Убить одну; одного; двоих (ты шлюха, он вертопрах);
А то к восторгу врагов своих, покончить с собой в кустах.
А то и в воздух пальнуть шутя и двинуть своим путем:
Мол, будь здорова, резвись, дитя, в обнимку с другим дитем,
И сладко будет, идя домой, прислушиваться налегке,
Как пруд взрывается за спиной испуганным бре-ке-ке.

Я сижу в кустах, моя грудь в крестах, моя голова в огне,
Все, что автор плел на пяти листах, довершить поручено мне.
Я сижу в кустах, полускрыт кустами, у автора на виду,.
Я сижу в кустах и менять не стану свой шиповник на резеду,
Потому что всякой Господней твари полагается свой декор,
Потому что автор забыв о паре, глядит на меня в упор.

СОЛДАТ БЕЛЫЙ, СОЛДАТ ЧЁРНЫЙ

1.

Август. Тонкие рожки троллейбуса, падая,
раздражают бороду с коричневым дипломатом.
Дама делает мелкие шажки
к выходу.
Манная каша сбегает. Л. сбегает. Лето сбегает.
Целый год мы ходили, взявшись за руки.
Я выдумывал невероятные истории, чтобы добиться её объятий.
Я не знал, что обнимать можно просто так.
Она знала. Мы отличались, потому что
просто с ней я был немножечко мальчиком, а она была девочкой,
думающей, что я девочка.
У меня до сих пор хранятся сотни школьных записок,
добрая половина которых – мои монологи:
то я писал, что размышляю о самоубийстве,
то назывался Ставрогиным, мечтающим укусить за нос
самого себя
Когда директор вручал мне золотую медаль, он подмигнул.
Я был уверен в его невысказанных мыслях:
"Мы даём эту медаль тебе за твои больные фантазии,
рождённые ради момента утешения,
когда ты надевал собственную подругу как платье,
которое никогда не носил –
видимо, бессознательно компенсируя
и это желание, кроме безусловно главного"
Я тогда покраснел, как замечания по поведению в моём дневнике,
но достойно кивнул и принял заслуженную награду
Я – награждённый солдат белый, солдат чёрный
Мы впервые поцеловались в мае, через полтора года после знакомства.
Я лежал посреди леса на прелых листьях и
рассыпался на миллионы частей, из которых составлен мой паззл,
я собирался снова, я открыл для себя родинку на её спине и прочие
местности, неизвестные географам,
порт моего Гамбурга заработал, я отчалил, я совершенно отчаялся.
Когда мы уходили оттуда, нас окликнул сзади подгнивший матрос –
он подглядывал за нами и теперь предлагал
повторить всё то же, "дам десять долларов".
Мы не продаёмся, – ответил стойкий белый солдатик.
Я вспоминал это в августе, после того, как июльское солнце
растопило олово моего тела, и я больше не мог стоять.
С меня сняли моё – как я думал – единственное платье, я плакал, как взрослый мужчина,
потом – с меня сняли второе платье, о котором я вовсе не знал, и я плакал, как девочка,
но потом с меня сняли третье – и я стоял, абсолютно голый
возле её общежития, мне хотелось стыдиться – но мою наготу
не замечали:
ни персонаж с коричневым дипломатом, ни дама, ни Л.
Представляешь! Я принёс себя в жертву, а этого никто не увидел.
Тогда мне открылось, что Жанна Д'Aрк была счастливой женщиной.
Солдат чёрный в белой куртке из кожезаменителя
поздним летним вечером
лежит, дрожа, под общежитием в 602 микрорайоне.
Вахтёр говорит, что таких в строй не берут. Но я осаждаю противника,
и он поддаётся.
Я проникаю на кухню, вижу её, она в ужасе – родители же проснутся,
моё олово переламывается пополам и я падаю перед ней на колени:
"Не уезжай. Останься ради меня, ради моей жертвы. Я что-то сделаю.
Помнишь, я говорил тебе, что никогда не воспользуюсь косметикой – так вот,
сейчас я готов нарисовать большие чёрные стрелки,
перевести их назад, чтобы тыква стала каретой,
нарисовать свои губы алым, чтобы мой поцелуй оставлял след
и более не казался вымыслом,
напудриться до боевой раскраски и быть кислотным пугалом
в твоём огороде, всё, что угодно, потому что
я не могу без тебя вот таким совершенно голым,
Экзюпери говорил –
мы в ответственности за тех, кого мы раздели"
А она терпеть не могла лётчиков, а тем более лётчиков-писателей.
Потому в тот вечер маленький мальчик стоял на берегу и наблюдал,
как в Гамбургском порту
посреди полного штиля
тонули все корабли.

2.

Я говорил ей: "Послушай, ну давай просто трахнемся,
разве это так сложно –
я знаю, что ничего никогда не будет,
но не могу не доигрывать гаммы"
Я видел её всего несколько раз и в основном
придумал её сам, но она была воистину бриллиантовой иллюзией.
Я придумал настоящее Горлумово кольцо.
Какое-то время я пытался частично её вернуть, и когда
почти добился своего, напился в хлам –
я был самураем, сделавшим харакири
перед победой,
я был канатоходцем, перерезавшим канат
перед самым окончанием пропасти.
Когда я учился в музыкальной школе, мне рассказали
историю: словно ученик, бросив до-мажорную гамму на ноте си,
умчался гулять, а отец, читавший газету, всё ёрзал и ёрзал,
после, наконец, встал – открыл крышку пианино, сыграл недостающую "до"
и успокоился. (Гештальт-терапия всего-то.)
Когда я перерезал свой канат,
мне казалось, что с неба летят чёрно-белые клавиши,
перемешавшиеся гаммы,
я был так одинок, как если бы до образования вселенной
оставалась минута – a я внутри этой минуты всё длился и длился.
Она вытирала моё лицо, меня штормило, шатало.
Всю ночь я пролежал в постели, обнимая её.
Так полные дамы выводят заключённых в парк на прогулку
на тоненькой золотой цепочке, которую невозможно порвать.
Так перед прикованным ставят тарелку с едой на расстоянии,
которое невозможно преодолеть.
Так ребёнок, готовый выйти, погибает перед самыми родами.
"Ты хочешь меня? Не надо. Никогда ничего не будет", –
говорила она, позволяя мне прикасаться к себе.
Я гладил её лицо и руки. Она отворачивалась,
если я тянулся, чтобы поцеловать её.
Я презирал себя.
Все мои клавиши свалились в мусорную кучу.
"То, что я полный мудак – заключить легко, – думал я потом, –
а вот найти в этом мгновеньи прекрасное –
это и есть то, чем займусь дома на досуге".
И что самое удивительное – нашёл.
Ещё долгое время, как сумасшедший, я вскакивал ночью,
открывал пианино и долбил молотком по ноте "до".
Потом оно развалилось
и проблема решилась
сама собой.

3.

Я ломался всего два раза.
И знаю, что третьего текста никогда не будет.
Оба моих солдата во мне – чёрный – спит,
а белый – тот, сияние которого ты видишь.
Самые страшные войны – войны личные,
в них не бывает чинов и героев.
Есть только чистая победа, чистое поражение.
Девственные силы добра и зла.
Одна спит, другая воюет.
Когда я вырасту, изобрету такой препарат,
может быть, нейролептик,
который навсегда усыпляет чёрного солдата.
Чтобы мамы всего мира были довольны.
Я заработаю кучу денег и
куплю нам обеим по мотоциклу.

Мы будем настоящими индейцами,
такими, какими мамы хотели, чтобы мы были,
и поедем долго и счастливо туда, где можно
сложить оружие
в один день.

Так я закончил бы сказку
На самом же деле, когда я вырос,
я научился проигрывать

ПОСВЯЩЕНИЕ

Прелестна женщина. Их две;
а в графском парке филомела
в такой возвышенной листве
звучит, что в этом всё и дело.

Спи, спи, художник. Эпиктет
учил не корчиться от смеха
и боли. К Богу не хотеть
вотще, и умереть, как эхо.

И я вскричал тогда: прости,
но чем же так тошна свобода
в реестр отстёгнутый войти
и Господа, и Гесиода?

Молчал мыслитель. Ученик
к святому бледными в печали
челу остывшему приник
устами, и друзья молчали.

Но я неистовствовал: - Где
границ познанья страшный сокол,
чтоб рыбам мыслился в воде,
как дух аквариумных стёкол?!

Рассказ философа был тих,
но был всё тот же: спать, художник.
Сложить вибрирующий стих
в себя, как перочинный ножик -

барокко выспренняя речь
скупую не оставит шанса
навеки готику рассечь
на нищенство и ницшеанство.

О, завтра в кайф тебе слабать
псалом, и горшую рениксу,
дерзай! Но в вечный наш шаббат
душа обязана лениться.

Так сада сладостен шатёр,
зачем же в холод этот ранний
тебя выносит на простор
тираннозавр твоих желаний?

И если ржава неба жесть
и легион бескрылым имя,
успел зачем ты пересесть
на зверя с перьями гнедыми?

Теперь лететь что было сил
назад, но сточенной подковой
зачем при жизни попросил
разрезать сад средневековый?

Ведь по ножу ты не пройдёшь
в рассвет, по направленью к дому;
но соловьиным эхом дрожь
бежит по лезвию любому.

* * *

«На вершинах
Венерианских гор,
Возможно, лежит
Металлический снег».
Возможно, учёный прав.
Но дух уже не захватывает.

«Плохая физика;
Но зато какая
Смелая поэзия!» —
Сказал Пушкин
По другому поводу.
Возможно, поэт прав.
Но дух уже не захватывает
Ни по какому поводу.

Спрашиваешь,
Что у нас нового?
Всё то же:
Чужие вчера
Перешли реку,
Но мы не спали.
Мы давно не спим.

* * *

На поле танки грохотали,
Солдаты шли в последний бой,
А на Луне лежал в печали
Какой-то alien больной.

Его сородичи погибли,
Его обидеть мог любой,
А клоны лейтенанта Рипли
Весь мир заполнили собой.

Я вижу тварь полуживую —
Пасть раскрывая неземную,
Она сейчас совсем умрёт
И вместо снега дождь пойдёт.

* * *

Вот пещера, скажем, для примера,
И огромна, и в деталях подробна.
Это, парень, не такая пещера,
Что Платоновой пещере подобна.

И ползучих в ней полно, и летучих,
Быстрых тварей. Следишь за мыслью?
Тебя главному Платон не научит,
Видеть волка, работать мышью.

Никакой тебе здесь волк не товарищ.
Хорошо запоминай все приметы.
Если знаешь комбинацию клавиш,
Лара Крофт успеет выхватить пистолеты.

* * *

В узкой полосе настоящего,
Кипящего и бурлящего,
Накатывающего, как прибой,
Трудно не быть собой.

Чувствуешь себя не «Титаником»,
В котором гуляет паника
(Море и льды,
Море и льды),
И не пассажиром «Титаника»,
И не командиром «Титаника»,
А какой-то хреновиной, запускаемой из-под воды.

И когда она не в охотку
Покидает подводную лодку,
Хорошо ничего не хотеть,
Потому что ей долго лететь.

* * *

31 августа 1862 года
Лев Николаевич
вернулся из гостей
в дурном настроении.

«Кохановская — стерва,
и все стервы,
засохли в кринолине», —
написал он в дневник.

Потом все умерли.

Том ХХI (М., 1985)
был отпечатан
в количестве
девятьсот пяти
тысяч экземпляров.

* * *

Стояла, думала,
Что под платформой?
В тоннеле понятно,
Под эскалатором железо,
А под платформой?
Наверное, ад.
Платформа его
Скрывает.
И вообще его
Скрывают.

А ребята типа
Не знают?
Да-да (смеётся),
А ребята не знают.

* * *

что делать
похоронить мёртвых

что делать
поднять курск
похоронить мёртвых

что делать
поднять курск
выиграть /вариант проиграть/ войну
похоронить мёртвых

что делать
поднять курск
выиграть/проиграть войну
заломать берёзу
забить гуся
похоронить мёртвых

что делать
хоть что-нибудь
слетать на марс
похоронить мёртвых

* * *

птичья лапа царапает кафельный пол
вот такой вот времён глагол
и металла звон и грохот мортир
а старик не дошёл в сортир

разбежались оставили одного
холодынь колотун нарым
смерть брезгливо перешагивает через него
не задерживаясь идёт к молодым

* * *

Большеротым птенцом, садоводом прожженным
Я глотаю шмеля, как мохнатый крыжовник,
И на вкус не могу узнать.
И стою рядом с мамой, шмелем пораженный,
Но гудит во мне шмель, он — живой, не прожеван,
И в ладони мои, как крыжовник тяжелый,
Опускается благодать.

* * *

Дачник мой август, тетрадь на столе,
В ней по линеечкам ходят трамваи,
Я к твоим буквам язык прижимаю,
Но за щекою поет карамель.
Тут, за щекою, поет, говорю,
Дырочкой хрупкой, стеклянной, глубокой,
Яблочным розовым треснувшим боком,
Как здесь вместиться еще букварю?!
Но на минуту всего повзрослеть -
В сладкой слюне карамелька растает,
Дачник мой август тетрадь пролистает,
Встанут трамваи и нечему петь.