Данте "Новая жизнь"

ИСТЕРИЯ СОЛДАТА

Солдат-мужчина:

Милая собирала меня в дорогу
Еда, сто рублей, теплые вещи
Собрала словно в космос
Уходил – пила горстями таблетки,
плакала, не вставала с табуретки
говорила: послушай послушай
может останешься со мной никуда не поедешь
заведем ребенка
деньги есть – в тайном месте спрятана золотая коронка
А уедешь: будет в моем сердце кровоточить ранка
Стану как все – продавщицей или воровкой
А так – принесешь с войны только пулю в сердце
Без глаз придешь, не сможешь увидеть солнце
Подожди хотя бы денек – до нашей свадьбы
Для кого шила кружевное платье
Сто дней обметывала, вышивала
Хочешь, пойду за тобой – медсестрой, кашеваром
Над головой буду облаком лететь нежным, нетварным

Солдат-женщина:

Вот такими бывают минуты – считаешь не перечесть
Заботы, подготовка к разным делам
Враги снятся, вся их извращенная честь
И безумная бледная лошадь, шагающая по телам
Я все это предчувствовал, складывал по частям
Видел как восходят мертвые из ям
с деревянными куклами идут в призрачный фантошей
Спасется ли кто, отвечайте, сможет ли кто действие продолжать
Научится ли кто мертвым не лежать
Уходить и в руках только себя удерживать – не держать

Солдат-мужчина:

Летит треугольное письмо от моей любимой позади пули,
не может ее обогнать
Ветер пытается помочь, всё без толку.
Успею ли каждую буковку его понюхать, поцеловать
Летит пуля впереди письма, впереди пули – моя голова
Впереди головы – целый отряд бесов, пришедших со мной воевать
Мое сердце как чечевичное зерно расколото, как предатель висит

Солдат-женщина:

Товарищ, смотри – враги идут
Хотят крови моей, смерти моей хотят
Я же ласковый. Ты помнишь. Помнишь меня.
Ты в окопе мне руку целовал, целовал висок.
А тут эти гады идут. К стеночке меня, ножик в грудь.
Я же не ангел. Меня нельзя убить.
Никто меня не лелеет, не хранит.
Вот умру, буду приходить по ночам:
Здравствуй, товарищ, любишь мертвецов?
А когда петухи закричат, стану крестиком, упаду на грудь.
Помолись за меня. Записочку напиши, отнеси к попу.
Целый полк солдат убили убили. В землю закопали
Не найти братскую могилку, нигде не отыскать
И меня убьют. По ночам заглядывают в окно
Ногтями скребут, подкидывают бумажные цветы
А как же любовь моя. Тоже умрет.
Ведь любовь моя такая. Ей нельзя умереть.
Меня убейте. А любовь мою не трогайте.

Солдат-мужчина:

Я бы помог тебе, если б умел помогать
Я бы сгорел, если б умел сгорать
Можно солгать, можно солгать
во время молчания, тишины
Можно уподобиться ангелу или сове
По ночам летать, убивать и на рассвете стелить постель
Но что-то страшное происходит в моих теле и голове

Солдат-женщина:

У меня самого черные перья растут на бедре
Я их сбриваю, складываю – не сжигаю
Главное верить, заклинанья повторять, повторять
Главное все себе рельефно представлять
Людей пугать, но не стрелять

Я слышу как любимая зовет меня:
скорей приходи, я приготовила сахар и соль
Мои пальцы сломаны и я делаю то, что нравится мне
Еще она приготовила ранки и слюнки. Я их вижу
Они замурованы в стекле
Это всё бессмысленные глупости, суета
Обворованные дети, ангелы без глаз
Я увядаю, засыхаю.
Чувствуете – внутри моего тела пустота,
водяные пары, сернистый газ

Демон с часами:

Каждый, кто становится героем, много думает и читает
И если бы все задачи решались, то не было бы проблем
И только пуля знает, что делать с солдатом
между завтраком и обедом, атакой и отступлением,
поражение и победой
Это опасный трюк, смертельное сальто:
пролететь между орденом и ребром перед объективом фотоаппарата

Солдат-мужчина:

Меня не убили – просто на землю положили
Я и сам не раз это делал с другими
Я так же закатывал глаза, кричал, когда меня любили

Демон с топором:

С пулей в сердце она подошла к пропасти, бросилась вниз
Даже не вскрикнула, не открыла рта
Вся ее жизнь была у нее в руках
Она больше не вернется сюда
Мгновенье до смерти шептала своему палачу:
опоздайте, прошу вас, на час, я заплачу,
я отдам вам жемчужину в золоте, тело свое в мехах,
я отдам всю свою жизнь, изложенную в стихах,
задержитесь на час, закружитесь в домашних делах.
Кто слышал эти слова, понимал. Что не умеет легко дышать
тот, у кого в голове война может только свинец и порох
в руках удерживать – не держать

Солдат-женщина:

Я прошу мертвую голову мою украсить цветами
Умоляю. Расчешите волосы мои
Спойте колыбельную, чтобы не звенело в ушах ледяное слово "пли"

Солдат-мужчина:

Просыпайся, товарищ, иди иди
Я ведь тоже мертвый,
у меня тоже кусок свинца в груди

Солдат-женщина:

Я не хочу быть живым мертвецом
Бояться солнца, ходить по ночам с бледным лицом
Пить как воду чужую кровь
есть чужое мясо как бараний плов
Я хочу чтоб меня положили в гроб
уйти под землю как крот
чтоб не коснулись человеческой плоти мои зубы, мой рот

Солдат-мужчина:

Товарищ, тебе никуда не спрятаться от луны
Так много крови у этой войны
ты уже голоден – тебе не скрыть выделенье слюны
Вставай, сорви ненужные бинты
забудь лекарства, таблетки аспирина
Ты сможешь идти – стоит лишь захотеть
исписанным листком упасть, сгореть
в последний день зимы и карантина

Демон со спицей и иглой:

Зомби трудно быть первые сто лет
Потом все просто: сесть ночью в самолет
улететь в Нью-Йорк, Берлин, Амстердам,
чтоб найти красавца на обед.
Зомби трудно быть первые сто лет.
Зомби трудно первые сто лет.

Ли Бо. пер. Гитовича
I
Пятый месяц, а снег
На Тяньшане бел,

Нет цветов
Среди белизны.

Зря о "сломанных ивах"
Солдат запел -

Далеко еще
До весны.

Утром бьет барабан -
Значит в бой пора,

Ночью спим,
На седла склонясь.

Но не зря наш меч
Висит у бедра:

Будет мертв
Лоуланьский князь.
II
Император войска
Посылает на север пустыни,

Чтоб враги не грозили
Поить в наших реках коней.

Сколько битв предстоит нам,
И сколько их было доныне, -

Но любовь наша к родине
Крепче всего и сильней.

Нету пресной воды -
Только снег у холодного моря.

На могильных курганах
Ночуем, сметая песок.

О, когда ж, наконец,
Разобьем мы врага на просторе,

Чтобы каждый из воинов
Лег бы - и выспаться мог!

III
Мчатся кони,
Быстрые, как ветер,

Мы несемся
Сотни храбрецов,

С родиной прощаясь,
В лунном свете,

Чтоб сразить
"Небесных гордецов".

Но когда
Мы кончим бой погоней

И последний враг
Падет, сражен, -

Красоваться будет
В Павильоне

Хо Великолепный.
Только он!
IV
Приграничные варвары
С гор в наступленье пошли -

И выводят солдат
Из печальных китайских домов

Командиры роздали
"Тигровые знаки" свои -

Значит вновь воевать нам
Средь желтых и мерзлых песков.

Словно лук, изогнулась
Плывущая в небе луна,

Белый иней блестит
На поверхности наших мечей.

К пограничной заставе
Нескоро вернусь я, жена, -

Не вздыхай понапрасну
И слез понапрасну не лей.
V
Сигнальные огни
Пронзили даль,

И небо
Над дворцами засияло.

С мечом в руке
Поднялся государь -

Крылатого
Он вспомнил генерала.

И тучи
Опустились с вышины.

И барабан
Гремит у горной кручи.

И я, солдат,
Пойду в огонь войны,

Чтобы рассеять
Грозовые тучи.

Тоска о муже

Уехал мой муж далеко, далеко
На белом своем коне,

И тучи песка обвевают его
В холодной чужой стране.

Как вынесу тяжкие времена?..
Мысли мои о нем,

Они все печальнее, все грустней
И горестней с каждым днем.

Летят осенние светлячки
У моего окна,

И терем от инея заблестел,
И тихо плывет луна.

Последние листья роняет утун -
Совсем обнажился сад.

И ветви под резким ветром в ночи
Качаются и трещат.

А я, одинокая, только о нем
Думаю ночи и дни.

И слезы льются из глаз моих -
Напрасно льются они.

Почему современные поэты так не пишут? Ну, конечно не как Ли Бо. Так просто невозможно, он - гений, но хотя бы как Гитович.
Не могут? Не хотят? Не модно?

СТАРЫЙ ПРИНЦ

Карусель городов и гостиниц,
Запах грима и пыль париков…
Я кружу, как подбитый эсминец,
Далеко от родных берегов…

Чья-то мина сработала чисто,
И, должно быть, впервые всерьез
В дервенеющих пальцах радиста
Дребезжит безнадежное SOS.

Видно, старость-жестокий гостинец,
Не повесишь на гвоздь, как пальто.
Я тону, пораженный эсминец,
Но об этом не знает никто!

Где-то слушают чьи-то приказы,
И на стенах анонсов мазня,
И стоят терпеливо у кассы
Те, кто все еще верит в меня.

Сколько было дорог и отелей,
И постелей, и мерзких простынь,
Скольких я разномастных Офелий
Навсегда отослал в монастырь!

Вот – придворные пятятся задом,
Сыпят пудру с фальшивых седин.
Вот – уходят статисты, и с залом
Остаюсь я один на один.

Я один! И пустые подмостки.
Мне судьбу этой драмы решать…
И уже на галерке подростки
Забывают на время дышать.

Цепенея от старческой астмы,
Я стою в перекрестье огня.
Захудалые, вялые астры
Ждут в актерской уборной меня.

Много было их, нежных и сирых,
Знавших славу мою и позор.
Я стою и собраться не в силах,
И не слышу, что шепчет суфлер.

Но в насмешку над немощным телом
Вдруг по коже волненья озноб.
Снова слово становится делом
И грозит потрясеньем основ.

И уже не по тексту Шекспира
(Я и помнить его не хочу), –
Гражданин полоумного мира,
Я одними губами кричу:

– РАСПАЛАСЬ СВЯЗЬ ВРЕМЕН…

И морозец, морозец по коже,
И дрожит занесенный кулак,
И шипят возмущенные ложи:
– Он наврал, у Шекспира не так!

Но галерка простит оговорки,
Сопричастна греху моему.
А в эсминце трещат переборки,
И волна накрывает корму.

ПАМЯТИ Б. Л. ПАСТЕРНАКА

»…правление Литературного Фонда СССР извещает о смерти писателя, члена Литфонда, Бориса Леонидовича Пастернака, последовавшей 30 мая сего года, на 71 году жизни, после тяжелой и продолжительной болезни, и выражает соболезнование семье покойного».
Единственное, появившееся в газетах, вернее, в одной – «Литературной газете», – сообщение о смерти Б. Л. Пастернака.

Разобрали венки на веники,
На полчасика погрустнели…
Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели!

И терзали Шопена лабухи,
И торжественно шло прощанье…
Он не мылил петли в Елабуге.
И с ума не сходил в Сучане!

Даже киевские «письмэнники»
На поминки его поспели!..
Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели!

И не то, чтобы с чем-то
За сорок,

Ровно семьдесят – возраст смертный,
И не просто какой-то пасынок,
Член Литфонда – усопший сметный!

Ах, осыпались лапы елочьи,
Отзвенели его метели…
До чего ж мы гордимся, сволочи,
Что он умер в своей постели!

«Мело, мело, по всей земле, во все пределы,
Свеча горела на столе, свеча горела…»

Нет, никая не свеча,
Горела люстра!
Очки на морде палача
Сверкали шустро!

А зал зевал, а зал скучал –
Мели, Емеля!
Ведь не в тюрьму, и не в Сучан,
Не к «высшей мере»!

И не к терновому венцу
Колесованьем,
А как поленом по лицу,
Голосованьем!

И кто-то, спьяну вопрошал:
«За что? Кого там?»
И кто-то жрал, и кто-то ржал
Над анекдотом…

Мы не забудем этот смех,
И эту скуку!
Мы поименно вспомним всех,
Кто поднял руку!

«Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку…»

Вот и смолкли клевета и споры,
Словно взят у вечности отгул…
А над гробом встали мародеры,
И несут почетный…

Ка-ра-ул!

Пабло Пикассо

Клинками сна в ночи проведена
Волшебная черта, и мы опять чужие.
Любой медали фальшь насует пред алмазом.
Под небом яростным невидима земля.

Лик сердца потерял живые краски,
Снега ослеплены, и солнце ищет нас,
Но горизонт распахивает крылья,
И заблуждения бегут от наших глаз.

Пить

Рты прошли извилистый путь
Огненных звездных стаканов
И в колодце последней искры
Выпили сердце молчанья.

И никакая смесь не нелепа -
Вы здесь творца языка найдете.
Он в своих детях себя убивает,
Он сотней имен нарекает забвенье.

Когда дно стакана пустеет,
Когда дно стакана вянет,
Натыкаются рты на стакан
Точно на смерть.

АВГУСТ

Я помню
Сдержанную наглость,
Когда, потупив смутный взор,
В свои права вступил он, Август,
Всему и всем наперекор.

И говорит:
– Я был Июлем! –
Он был Июлем, говорит.
Идет он к полным меда ульям,
Багряный лист в венце горит...
Он был Июлем, говорит!

А, может быть, он был и Маем,
Плясал, пастушек веселя,
И утверждал, что стала раем
Давным-давно уже Земля.

Быть может!.. Но прекрасно знаем:
Став Декабрем, он волчьим стаям
Оставил голые поля,
Под серебристым горностаем
Бич леденистый шевеля.

И лишь тогда,
Во время стужи,
Оледенившей нам уста,
Мы вспомнили:
“О, почему же
Не различили мы спроста,
Что там,
В листве еще густейшей
Среди дворцов и базилик,
Возник
Вот этот августейший
Надменный лик?!”

Обыкновенное ненастье,
Но мы тревожимся,
И нам
Повсюду грезятся несчастья
И ужасы по временам.
И все как будто не на месте,
И небосвод столь мглисто сед,
Как будто нам
По сто, по двести,
А многим
И по триста
Лет.

Грав дудар на дуду без угаву.
Зирк – аж змій йому лізе в халяву!
Та він грав-вигравав,
Поки драла змій дав,
Від музики, що грав без угаву!

***
В одного чоловічка із Даттона
Голова трохи більша від атома!
Щоб не вмерти з розпуки,
Натягнув він перуку -
Й ну гасати по вулицях Даттона!
***
Не лежало серце іспанцю
Ні до клопоту, ні до танцю.
Сів він якось уперше,
Ноги вгору задерши, -
Так і досі сидиться іспанцю.

К удалому флейтисту из Конго
Раз в сапог заползла анаконда.
Но настолько отвратно
Он играл, что обратно
Через час уползла анаконда.

Головёнка у старца из Даттона
Столь мала, что почти не видна-тто она;
Приобрёл сей старик
Пышнокудрый парик
И носился по улицам Даттона.

Ненавидел старик из Испании
Треволненья, труды и страдания;
Восседал, экий нрав,
Кверху ноги задрав,
Жизнесидкий старик из Испании.

КУЗНЕЧИК

Крылышкуя золотописьмом
Тончайших жил,
Кузнечик в кузов пуза уложил
Прибрежных много трав и вер.
"Пинь, пинь, пинь!" - тарарахнул зинзивер.
О, лебедиво!
О, озари!

* * *

В этот день голубых медведЕй,
Пробежавших по тихим ресницам,
Я провижу за синей водой
В чаше глаз приказанье проснуться.

На серебряной ложке протянутых глаз
Мне протянуто море и на нем буревестник;
И к шумящему морю, вижу, птичая Русь
Меж ресниц пролетит неизвестных.

Но моряной любес опрокинут
Чей-то парус в воде кругло-синей,
Но зато в безнадежное канут
Первый гром и путь дальше весенний.

* * *

...Овраги, где я лазил, мешки русла пустого, где прятались святилища растений,
И груша старая в саду, на ней цветок богов — омела раскинула свой город,
Могучее дерево мучая деревней крови другой, цветами краснея,—
Прощайте все!
Прощайте, вечера, когда ночные боги, седые пастухи, в деревни золотые вели свои стада.
Бежали буйволы, и запах молока вздымался деревом на небо
И к тучам шел.
Прощайте, черно-синие глаза у буйволиц за черною решеткою ресниц,
Откуда лились лучи материнства и на теленка и на людей.
Прощай, ночная темнота,
Когда и темь и буйволы
Одной чернели тучей
И каждый вечер натыкался я рукой
На их рога крутые,
Кувшин на голове
Печальнооких жен
С медлительной походкой.

ПРОДАВЕЦ И ПРОДАВЩИЦА

За товаром за тридевять земель отправился продавец с продавщицей.
За шелками, за испанскими сапожками, за золотой пшеницей,
за кружевами, за тюльпанами, за острыми ножами
Ехали ехали, шли, бежали, воду пили, хлеб ели без соли
Сквозь лес шли, по болоту, через поле
Ноги в ссадинах, в мозолях – не чувствовали боли.
Легли вместе, лежат, не спится, целует в глаза продавца продавщица.
"У меня было золотое кольцо, – говорит, – потеряла.
Ходила обалдевшая, как будто вышла из театра.
Страдала, плакала, как под плетью тирана.
Открой глаза, посмотри, меня зовут Катерина.
Катерина Каренина, девушка из Бреста.
Сбежала из секты, из Голубого Братства.
Полюбила тебя, только с тобой могу забыться.
Только с тобой могу целоваться, нежиться, ласкаться.
Только к твоему могу прижаться сердцу.
Видели бы мать с отцом, что творю, дали бы оторваться.
Оторвали бы голову, волосы намотали на руку,
стали бы плетьми сечь, водить по кругу".
"За это тебя и люблю, – говорит продавец продавщице. –
За то, что все бросила, пошла за мной за тридевять земель, за три моря.
За это буду тебя хранить-охранять, гладить по волосам.
Буду всегда тебя рядом держать, водить по болотам, по лесам".
Снег пошел, лежат под снегом, Катерина шепчет:
Послушай, мой господин, мне холодно, замерзли руки, плечи.
Холодно холодно, сейчас заплачу.
Я плохая продавщица, не умею давать сдачу.
Мне любого жалко – и пьяницу, и оборванца.
Не умею деньги считать, монеты проскальзывают между пальцев.
Алексей, Гавриил, Василий... не помню, как тебя зовут,
не отворачивайся от меня, не бросай меня здесь, меня черные звери растерзают, разорвут".
"Я не брошу тебя, мы всю жизнь будем торговать снежными кружевами,
ледяными подковами, ветряными жбанами, градовыми кошельками.
Станем брать золотыми рублями.
Только обещай, мы не будем с тобой никогда целоваться.
Нужно уже вставать, просыпаться, встряхнуться, выйти из-под снега.
Нам еще долго идти идти – полвека.
По кругу станем бежать, как белки.
В темноте: никто нам не поднимет веки".
.....................................................................
"Меня зовут Катерина. Катерина Каренина, девушка из Бреста.
Ты и не заметил, как я стала твоей невестой.
Я никуда не пойду, не сойду с места.
Жизнь побила меня – уже лишилась перстня.
Твои губы забрать у меня никому не позволю, баста.
Алексей, Гавриил, Константин, как там тебя, не помню,
я тебя у тебя куплю, на любви не сэкономлю.
Отдам доллары, золото, драгоценные камни, все до последней копейки
Буду держать тебя в руках, под сердцем, в грудной клетке".

* * *

И чужая скучна правота, и своя не тревожит, как прежде,
и внутри у нее провода в разноцветной и старой одежде.
Желтый провод - к песчаной косе, серебристый - к звезде над дорогой,
не жалей, перекусывай все, лишь - сиреневый провод не трогай.

Ты не трогай его потому, что поэзия - странное дело:
все, что надо - рассеяло тьму и на воздух от счастья взлетело.
То, что раньше болело у всех - превратилось в сплошную щекотку,
эвкалиптовый падает снег, заметая навеки слободку.

Здравствуй, рваный, фуфаечный Крым, потерявший империю злую,
над сиреневым телом твоим я склонюсь и в висок поцелую.
Липнут клавиши, стынут слова, вот и музыка просит повтора:
Times New Roman, ребенок ua., серый волк за окном монитора.

В туман холодный, медленный, угрюмый,
Скрывается песчаная коса.

Бунин

Впереди - на песчаной косе
Загорались вечерние свечи.

Блок (и это вероятней)

Насчёт сирени литературных ассоциаций, естественно, море, но все вполне произвольные...