* * *

Главный герой покидает церковь в зеленом берете,
его невеста варит спагетти, принимает душ, спасает котят,
на четвертой минуте фильма – свадьба,
на девятой - рождаются дети,
близнецы, которые в следующей серии отомстят.

Револьверное дуло выглядывает из ширинки,
крупный план, нарезной ствол, пугающая темнота,
выстрел, визжат перекрашенные блондинки,
убийца впрыгивает в аэроплан: от винта!

Старые кино-злодеи человечнее новых,
правда, не тот размах, не так засекречен объект.
Главных героев уносит ветром,
чахнет песня в кустах терновых,
и любовь - пока еще основной спецэффект.

Хроники Нарнии, шизики Риддика, грязный Гарри,
Морфиус пьет таблетки, Ван Хельсинг нащупал дно…
Кадры мелькают в компьютерном перегаре,
и Фантомас не вернется в такое кино.

АКМЕИСТЫ

Зачем, потяжелев, Ахматова-пчела
с картавым родником полёт переплела?
Как будет Гумилёв, которого читали
под гнётом мёртвых муз, либидо и печали?
Не знает отвечать наследный адамит,
но пробует стихи, очками шевелит,
и двигает в тетрадь искрящею рукою
не то, что о себе, а что-нибудь такое:

– Подушку второпях примерил Мандельштам,
сон именной сбежал по рёбрам и устам,
а там – подлёдный быт, журнальный клёв богатый,
гражданские долги и перевод горбатый.

Подлеченная речь, опричь прокат цитат –
у Нарбута всегда Зенкевич виноват,
у Бриков биллиард, и Шкловский, и чекисты,
у Мнемозины креп и холодок пушистый.

Поставлен разгребать исписанную мглу
крылатый эллинист кругами на углу.
Но чёрно-жёлтый свет на стогнах Петрограда
не переходит в смерть, как следует. Как надо.

(Я читаю совместную книжку Полякова, Игоря Сида и Сергея Жадана "Кордон (3 пограничных поэта)")

Мы все — одни. И нам еще не скоро —
усталый снег полозьями елозить.
Колокола Успенского собора
облизывают губы на морозе.

Тишайший день, а нам еще не светит
впрягать собак и мчаться до оврага.
Вселенские, детдомовские дети,
Мы — все одни. Мы все — одна ватага.

О, санки, нежно смазанные жиром
домашних птиц, украденных в Сочельник!
Позволь прижаться льготным пассажиром
к твоей спине, сопливый соплеменник!

Овраг — мне друг, но истина — в валюте
свалявшейся , насиженной метели.
Мы одиноки потому, что в люди
другие звери выйти не успели.

Колокола, небесные подранки,
лакают облака. Еще не скоро —
на плечи брать зареванные санки
и приходить к Успенскому собору.

(Больше чем на неделю выпал из форума - то я болел, то компьютер на работе ломался...)

И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.

А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передает.

Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.

Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово это - Бог.

Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества.
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.

или вот -
ИЗ ЛОГОВА ЗМИЕВА
Из логова змиева,
Из города Киева,
Я взял не жену, а колдунью.
А думал - забавницу,
Гадал - своенравницу,
Веселую птицу-певунью.

Покликаешь - морщится,
Обнимешь - топорщится,
А выйдет луна - затомится,
И смотрит, и стонет,
Как будто хоронит
Кого-то,- и хочет топиться.

Твержу ей: крещенному,
С тобой по-мудреному
Возиться теперь мне не в пору;
Снеси-ка истому ты
В днепровские омуты,
На грешную Лысую гору.

Молчит - только ежится,
И все ей неможется,
Мне жалко ее, виноватую,
Как птицу подбитую,
Березу подрытую,
Над очастью, богом заклятую.

Это он Анне Андревне.

А вообще во многих его стихах (даже в слабых) ощущается некий такой магизм, он мыслил как алхимик, стихиями и это мне в нем нравится.
Или вот, простите , ну не могу удержаться тоже всем известное, но очень-очень любимое
Пьяный дервиш

Соловьи на кипарисах и над озером луна,
Камень черный, камень белый, много выпил я вина,
Мне сейчас бутылка пела громче сердца моего:
Мир лишь луч от лика друга, все иное тень его!

Виночерпия взлюбил я не сегодня, не вчера,
Не вчера и не сегодня пьяный с самого утра.
И хожу и похваляюсь, что узнал я торжество:
Мир лишь луч от лика друга, все иное тень его!

Я бродяга и трущебник, непутевый человек,
Все, чему я научился, все забыл теперь навек,
Ради розовой усмешки и напева одного:
Мир лишь луч от лика друга, все иное тень его!

Вот иду я по могилам, где лежат мои друзья,
О любви спросить у мертвых неужели мне нельзя?
И кричит из ямы череп тайну гроба своего:
Мир лишь луч от лика друга, все иное тень его!

Под луною всколыхнулись в дымном озере струи,
На высоких кипарисах замолчали соловьи,
Лишь один запел так громко, тот, не певший ничего:
Мир лишь луч от лика друга, все иное тень его!

ФРА БЕАТО АНДЖЕЛИКО

В стране, где гиппогриф веселый льва
Крылатого зовет играть в лазури,
Где выпускает ночь из рукава
Хрустальных нимф и венценосных фурий;

В стране, где тихи гробы мертвецов,
Но где жива их воля, власть и сила,
Средь многих знаменитых мастеров,
Ах, одного лишь сердце полюбило.

Пускай велик небесный Рафаэль,
Любимец бога скал Буонаротти,
Да Винчи, колдовской вкусивший хмель,
Челлини, давший бронзе тайну плоти.

Но Рафаэль не греет, а слепит,
В Буонаротти страшно совершенство,
И хмель да Винчи душу замутит,
Ту душу, что поверила в блаженство.

На Фьезоле, средь тонких тополей,
Когда горят в траве зеленой маки,
И в глубине готических церквей,
Где мученики спят в прохладной раке, -

На всем, что сделал мастер мой, печать
Любви земной и простоты смиренной.
О да, не все умел он рисовать,
Но то, что рисовал он, - совершенно.

Вот скалы, рощи, рыцарь на коне...
Куда он едет, в церковь иль к невесте?
Горит заря на городской стене,
Идут стада по улицам предместий;

Мария держит сына своего,
Кудрявого, с румянцем благородным.
Такие дети в ночь под Рождество,
Наверно, снятся женщинам бесплодным.

И так нестрашен связанным святым
Палач, в рубашку синюю одетый.
Им хорошо под нимбом золотым:
И здесь есть свет, и там - иные светы.

А краски, краски - ярки и чисты.
Они родились с ним и с ним погасли.
Преданье есть: он растворял цветы
В епископами освященном масле.

И есть еще преданье: серафим
Слетал к нему, смеющийся и ясный,
И кисти брал, и состязался с ним
В его искусстве дивном... но напрасно.

Есть Бог, есть мир, они живут вовек,
А жизнь людей - мгновенна и убога.
Но все в себе вмещает человек,
Который любит мир и верит в Бога.

Я И ВЫ

Да, я знаю, я вам не пара,
Я пришел из иной страны,
И мне нравится не гитара,
А дикарский напев зурны.

Не по залам и по салонам
Темным платьям и пиджакам —
Я читаю стихи драконам,
Водопадам и облакам.

Я люблю — как араб в пустыне
Припадает к воде и пьет,
А не рыцарем на картине,
Что на звезды смотрит и ждет.

И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще,

Чтоб войти не во всем открытый,
Протестантский, прибранный рай,
А туда, где разбойник, мытарь
И блудница крикнут: вставай!

* * *

Вот это всё, как правило, не сон
а только затемнение: так надо
чтоб закатилось смысла колесо
в великолепный мрак чужого сада

Когда уснём, помолимся во сне
сестре и брату, солнцу и луне
чтоб ангелы на книгах загорались
и на любое слово отзывались

Давай поднимем птичье молоко
за лёгкость пепла, лёгшего на крылья
чтоб спать в шкафу - тепло и глубоко
до лакомых обломков облаков
до Золотой пыли, до Светлой пыли

* * *

Подвишенно лежишь,
Зрачками ягод встречен,
По уши вдавлен в тишь
И вывернуться нечем.

Так, с телом разобщен,
Колеблешься под кроной -
Под множеством имен
Известен туче сонной.

Вишневый вкусный глаз
Переглядит любого.
Вишнёво птице всласть,
Ей надо птицелова.

ГОНЧАР

Есть в теле твоём
чаша сладости, предназначенная для меня.

Когда поднимаю руку,
тотчас встречаю голубку,
ту, что меня искала,
словно бы создана ты, любовь моя,
из доброй гончарной глины
руками моими, для рук моих.

Твоя грудь и твои колени,
твой стан,
как мне их не хватает,
какая без них пустота,
пустота пересохшей земли,
из которой вынули форму,
а вместе мы слиты, словно одна река,
словно один песок.

КОРОЛЕВА

Тебя провозгласил я королевой,
Есть более высокие, чем ты.
Есть более достойные, чем ты.
Есть более красивые, чем ты.
Но королева — ты.

Когда по улицам идёшь,
Никто тебя не признаёт.
Никто хрустальную корону не увидит,
не взглянет на ковёр и золотой и алый,
который топчешь ты, когда проходишь,
несуществующий ковёр.

Когда являешься,
звенят все реки в теле
моём, колокола
дрожат и бьются в небе
и гимном полон мир.
Лишь ты и я.
Лишь ты и я, любовь моя,
его мы слышим.

ТВОИ РУКИ

Когда твои руки, любовь,
прилетают к моим рукам,
что приносят они из полёта?
Почему замедляют полёт,
приближаясь к моим губам?
Почему я их узнаю,
словно где-то когда-то, давно
я уже прикасался к ним?
Словно прежде, чем вспыхнула жизнь,
эти руки касались уже моего лба и тела?

Их нежность уже возникала
в полёте над временем,
над морем, над домом,
над годом весны,
и, когда положила ты
две руки на мою грудь,
я узнал два крыла
золотистой голубки,
я узнал голубую глину и краски пшеницы.

Годы жизни моей
я потратил, чтоб вас отыскать,
поднимаясь по лестницам,
пересекая дороги,
поезда увозили меня,
и потоки меня возвращали,
виноградную кожицу тронув,
я словно касался тебя,
или дерево вдруг
мне дарило касанье твоё,
и миндаль открывал мне
твою сокровенную мягкость,
до поры, пока руки твои
на груди у меня не сомкнулись
и как будто бы два крыла
не закончили дальний полёт.

VERBA

Не река тебе горло полощет,
Не венозная кровь тишины,
А слова, что от времени проще,
Чем гербарий, ложиться вольны.

С ними вброд переходится речка,
Водят перышком в шорохе трав,
И высокая хворь человечка
На него налетает стремглав.

Он ползет, как большая ночница
По залитому светом листу,
Недреманной душой очевидца
От такого разит за версту,

Чтоб крошащийся древний вербарий
До костяшек пробрал холодок
И туда, где всех тварей по паре,
Ты войти безнаказанно смог.

* * *

Мчатся тучи, вьются тучи,
Кто-то мчится средь полей,
Но отнюдь не бес летучий,
Не Разбойник-Соловей.

Есть такая птичка страус —
Обгоняет поезда:
Занимательная странность
Эта быстрая езда.

Так и ты, поэт, бесцельно
Вслед за поездом бежишь
Сквозь огни Святого Эльма
И навязчивый Париж,

Чтоб уродливою тенью
Промахнуть через поля
Перелетному томленью
И судьбе благодаря.

Птичка божия не знает
Ни заботы, ни труда,
Но не та, что обгоняет
Спозаранку поезда,

Чтоб под куцым семафором —
Ну хотя бы на вершок —
Вопреки житейским спорам
Спрятать голову в стишок.

* * *

Голос, логос, глагол, – глоссолалило в зыбке дитя
и взмывало над миром, врождённые вихри крутя.

Циклопическим жестом на синее и голубое
разделив небеса и моря, мы валялись без сил
герменевтами – и афронтистами в поле прибоя,
но старик де Куллэ нас заметил, и благословил
Древо Мира – пустить корневые побеги: в бесцветный
параллельный мирок, вызревающий в магме под Этной;
к стимфалийской личинке вскипевшего камня! И Жля
колесит, лесостепи на зелень и зелень деля.

Либо так: погрузясь в отрицательный конус Аида,
я сказал: виноград. Кубистический усик, меандр,
эмбрион Лабиринта, Фессалия, но Фиваида,
концентрический страшный квадрат Митилены.
Стоп-кадр:
в огнедышащей впадине, в радужке бедной киклопа
на бескрайней спине в Новый Свет отбывает Эвропа,
и вдвойне сиротливый по громокипящим морям
ворочается Кадм возжигать Вулканалий байрам;
за кадящим Синаем, где лава скрижалей разлита
и тузлук бороздит золотой чермноморский балык,
возводящая в куб глинобитную песню термита
полновесная Кааба тощий вминает кадык
басурманства. Саманные фразы дувалов.
И дублёный джихад, как земля обожжённая, ялов.

И всё дальше уходит от материка материк.
Но всё так же послушен муслим и Протей многолик.
Так же волосы рвёт в электронном беспамятстве Гера, –
то, как Вейсман, завоет от жажды испить из кратера,
то алёшкиной лягвой во льду замирает зимой.
Ностальгия рисует благие картины: мы вместе.
И неясно лишь, кто мы такие. Уже на подъезде
к мегаполису что-то не так. Подлетаем домой:
вдоль проспектов простёрт – не спасёт РНК-транскриптаза! –
шестилапый отважный костяк довербального джаза,
позвонки трёх столетий, нацеленный в сердце укол.
И всё так же взывает дитя: голос, логос, глагол.

Канонический текст тем и гадок, что ткётся сегодня,
накануне конца; Дорифор, пустячок пирамид
и сухой Баальбек за отсутствием Гроба Господня
неподсудны Патристике. Но – вне догадок – парит
шестиджазый, в цветах, континент над воронками ада.
А внутри, как дорический ордер, стоит канонада.

Чёрный камень в стене – это как бы попытка сложить
копьеносные крылья и новую песню сложить:
как бы орден за родину, вмиг исполняется Мальта
патентованного колченогим Гефестом гештальта:
механических слуг, механических слуг, механических слуг.
(Всё же лучше финифть вместо медных быков для Ээта,
и разгневанный царь отзывает триеры, узнав,
что коварная дщерь, разбросавшая membra poetae
по реке Океан, вновь брюхата). И век-волкодав
просипит: сингулярным от вас ухожу коридором.

"И ЗАТВОРЫ ВОЙНЫ СОКРУШИЛИСЬ ЖЕСТОКИМ РАЗДОРОМ".

ЭПИГРАФЫ

1

Когда полёт приобретает птицу,
она изобретает небеса,
куда никак не может просочиться
сквозь кольца в них застрявшая оса.

2

Поскольку воздух сам себя не дышит,
а бог не хочет верить сам в себя,
им то и дело нужен третий лишний,
которым шишел-мышел-вышел я.

3

Моё лицо влечёт к подножью хлеба,
но слёзы, оттолкнувшись от бровей,
пусть противоестественно, но в небо
текут в сопровождении шмелей.

4

На это всё глядит из-под (неважно
откуда появившейся) руки,
готовая на подвиг картонажной,
берёзовая роща у реки.

5

Горбатого могила не исправит.
Скорей всего, её исправит он,
когда, рванув с плеча, к ногам поставит
свой горб, похожий на аккордеон.

6

И будем мы всему живому — пухом,
поскольку земляничная земля
им стать не хочет, падая со стуком,
хотя ничем иным и стать нельзя.

Вик. Калавров

Блудный ангел бродит среди нас.
Я часто встречаю его в маршрутках
В виде потного толстяка напротив,
Или девицы, от которой разит цианидом.
Странный жар исходит от него
Колет кожу словно иголками.
Его можно узнать по глазам –
В них радость обретения плоти
И тоска по утраченной вести.

* * *

Пейзаж кудряв, глубок, волнист,
Искривлен вбок непоправимо,
Прозрачен, винно-розов, чист,
Как внутренности херувима.
И стыдно, что светло везде
И стыдно, что как будто счастье
К деревьям, к воздуху, к воде,
Чуть-чуть порочное пристрастье.
Тот херувим и пьян и сыт.
Вот тишина! Такой не будет,
Когда я потеряю стыд
И мелкий лес меня осудит.
Быть может, Бог, скворец, овца,
Аэроплан, корабль, карета,
Видали этот мир с лица, -
Но я внутри его согрета.
А к липам серый свет прилип,
И липы привыкают к маю,
Смотрю на легкость этих лип
И ничего не понимаю.
Быть может, теплый ветер – месть;
Быть может, ясный свет – изгнанье;
Быть может, наша жизнь и есть
Посмертное существованье.

Смерть

И человек пустился в тишину.
Однажды днем стол и кровать отчалили.
Он ухватился взглядом за жену,
Но вся жена разбрызгалась. В отчаяньи
Он выбросил последние слова,
Сухой балласт – «картофель…книги… летом…»
Они всплеснули, тонкий день сломав.
И человек кончается на этом.
Остались окна (женщина не в счет);
Остались двери; на Кавказе камни;
В России воздух; в Африке еще
Трава; в России веет лозняками.
Осталась четверть августа: она,
Как четверть месяца, - почти луна
По форме воздуха, по звуку ласки,
По контурам сиянья, по-кавказски.
И человек шутя переносил
Посмертные болезни кожи, имени
Жены. В земле, веселый, полный сил,
Залег и мяк – хоть на суглинок выменяй!
Однажды имя вышло по делам
Из уст жены; сад был разбавлен светом
И небом; веял; выли пуделя –
И все. И смерть кончается на этом.
Остались флейты (женщина не в счет);
Остались дудки, опусы Корана,
И ветер пел, что ночи подождет,
Что только ночь тяжелая желанна!
Осталась четверть августа: она,
Как четверть тона, - данная струна
По мягкости дыханья, поневоле,
По запаху прохладной канифоли.

* * *

Какие торжества в сомнительной отчизне
Овидий запрещён, а чем наполнить день
Переверни тетрадь, читатель мой, присвистни –
на стол перелетит её двойная тень

Тогда отметишь ты шум ветра, клёкот орлий
земная пелена сорвётся с глаз твоих
прилежней станет слух! слова проснутся в горле!!
ты к небу воспаришь на крыльях сих двоих

и различишь внизу подвижную картинку:
уж вечер, уж народ сгоняет пастушок
уж Август миновал, поднялись, как пружинки
над крышами дымы, уже валит снежок

В столице дорогой – и то зима настала
благополучно пал последний легион
и варварский вандал с душою из металла
себе устроил хлев средь бюстов и колонн

Зачем ему стихи? нехитрая забава –
любое из имён на лезвии ножа
вращай туда-сюда... А бережная слава
сама найдёт того, кому она нужна

Ловец латинских пчёл, пытавшихся укрыться
в развеянный чертог, не бойся преуспеть
на поприще своём, чтоб с участью смириться –
нет участи светлей, чем в Риме умереть

Но весь ты не умрёшь! проверено другими:
заштопает судьбу, как честная игла
любое из имён, произнесённых в Риме...
Я отложил тетрадь и встал из-за стола

* * *

На Рейтарской, 9 – три ворона: три.
Их взглядом-трилистником воздух протри,
Как стеклышки urbi et orbi
Несметные жизни протерли.

Пусть даже ты телом совсем одинок,
Душе наступает положенный срок,
И то, что в ней может родиться,
Свободней, чем черная птица.

О, влажный, велительный, горький изгиб,
В который вписаться все силы могли б,
Но только одной пофартило,
И это – последняя сила.

Она в пустоте прорывает ходы
Подальше от зависти и от беды,
То тратит себя от избытка,
То прячет себя, как улитка.

На Рейтарской, 9 к чему белизна?
Все губы вернулись, чтоб выпить вина,
Все пальцы коснулись того, что
Открыла пернатая почта.

и ещё:

* * *

Я заплываю в долгий-долгий сон.
(А наяву я плавать не умею.)
Немею телом и болтаю тем,
Что в глубине.
Там голубое что-то или не.
Мне хорошо, как будто я во сне.
Я вас не трону.
Также вас и вас.
И вы меня не троньте, не качните
Я пробираюсь будто бы по нити,
Протянутой между закрытых глаз;
Я вся в себе, как никогда, сейчас —
И там, во мне — такое вам не снилось, —
Сама себе команда и компa´с,
Я так плыву, как отдаюсь на милость,
И вширь на милостыню будто раздаюсь.
И раз, и два; на «три» как будто ближе
Прозрачный город сбитых одеял —
Еще не знаю, что я там увижу,
Где бровь и глаз никто не разделял,
Где я уже не плоть и позвоночник,
Скорее вся — ночник и поплавок —
Растерянно качаюсь между прочим
Постельным скарбом, скомканным у ног.